ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Социалисты и поэты

Русским социалистам Ницше не очень нравился. Они видели в его идеях «новейший индивидуализм», который «является протестом против поступательного движения м а с с ы, поскольку в нем сказывается не опасение за права личности, а боязнь за классовые п р и в и л е г и и» (Плеханов). Критиковали за «сверхчеловека», за «культ страдания». А также – за кастовое деление в «идеальном обществе Заратустры» (построенном, кстати, на манер Платонова «Государства» и Спарты), за «мораль господ» и «мораль рабов» (Троцкий).

Ленин, по утверждению А. Авторханова, был «необыкновенным большевиком, который в одной руке держал Маркса, в другой – Ницше, а в голове – Макиавелли». Может, и так. Но и Ленин осуждал философию Ницше «с ее культом сверхчеловека, для которого всё дело в том, чтобы обеспечить полное развитие своей собственной личности […] эта философия есть настоящее миросозерцание интеллигента, она делает его совершенно негодным к участию в классовой борьбе пролетариата» («Шаг вперед, два шага назад», 1904). И еще мог прокричать: «Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверхчеловеков!» («Партийная организация и партийная литература»,1905).

Для социалистов были неприемлемы «аристократический радикализм» Ницше (Г.Брандес), его презрение к массам (к стаду, как выражался сам философ, следуя, впрочем, в этом за Иисусом), к идее равенства и т.п. А для Ницше (как и для Достоевского) были неприемлемы социалисты: «Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы, которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворённости рабочего с его малым бытием, — которые делают его завистливым, учат его мести… Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании на “равные” права…» Он видел в социализме «до конца продуманную тиранию ничтожнейших и глупейших, то есть поверхностных, завистливых, на три четверти актеров…» («Антихристианин. Проклятие христианству», 1888).

Впрочем, социалисты-богостроители восторгались Ницше и пытались скрестить его с Марксом. В этом была логика, у двух гигантов мысли было кое-что общее: агрессивный «штурм неба» — нападки на христианство; стремление не столько объяснить, сколько изменить мир; классовая/кастовая мораль и т.д. Кстати, у Маркса и Ницше был и один общий наставник – младогегельянец Бруно Бауэр (1809 -1882; он в пух и прах разнес Новый Завет и создал теорию всемогущества «критических личностей» и ничтожества масс/народа.)

Одного из богостроителей – Горького – принято держать за
истового ницшеанца. В подтверждение этому обычно приводят его письмо к Ф. Батюшкову с цитатой из «Заратустры»: «…верю, что «человек есть нечто такое, что должно быть превзойдено», и верю, верю — будет превзойдено!» (октябрь 1898). А также отзывы и свидетельства современников.

«Сначала мы думали, что босяки-то уж, по крайней мере, самобытное явление. Но когда пригляделись и прислушались, то оказалось, что так же точно, как русские марксисты повторяли немца Маркса, и русские босяки повторяли немца Ницше. Одну половину Ницше взяли босяки, другую наши декаденты-оргиасты», — усмехался Мережковский («Грядущий Хам», 1906).

Слух о ницшеанстве Горького шел такой мощный, что дошел до Элизабет Фёрстер-Ницше, и она в 1906 году пригласила писателя посетить Архив Ницше в Веймаре. По каким-то причинам Горький не мог туда поехать, но сам факт приглашения – симптоматичен.

Тем не менее, с ницшеанством Горького не всё просто. Его называли «самородком-ницшеанцем» и «бессознательным ницшеанцем» — последнее, наверное, правильно. Можно считать (стихийными) ницшеанцами таких его героев, как цыгане Зобар и Радда («Макар Чудра»,1892 ), эгоистичный Ларра, сын женщины и орла, и не щадящий себя ради других Данко («Старуха Изергиль», 1895) — красивых, сильных, гордых, свободолюбивых и своевольных. Безусловно ницшеанские – в хорошем смысле слова – безбашенные и отважные птички из его «Песен». Можно даже его пафосную поэму «Человек» (1903) рассматривать как панегирик самому Ницше: «Идет он, орошая кровью сердца свой трудный, одинокий, гордый путь, и создает из этой жгучей крови – поэзии нетленные цветы… Идет! В груди его ревут инстинкты; противно ноет голос самолюбья, как наглый нищий, требуя подачки … Он знает всех в своей бессмертной свите, и, наконец, еще одно он знает – Безумие… Крылатое, могучее, как вихрь, оно следит за ним враждебным взором и окрыляет Мысль своею силой, стремясь вовлечь ее в свой дикий танец…»

Но вот уже монолог пьяного Сатина: «Чело-век! Это — великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!» — в первой своей части есть спор с Ницше, который вовсе не считал, что всякий «человек – это великолепно» (см., например, эпиграф). Во второй же части, про жалость, – вроде бы согласие с Ницше, с его отношением к состраданию, но как бы с другой стороны («На дне», 1902).

Отрицательный образ ницшеанца – купец Маякин из «Фомы Гордеева» (1899). Этот купец тоже рассуждает о лишних – он называет их шибздиками, которых «настоящие, достойные люди» могут стряхнуть с земли, «как червей с дерева» (ницшевский образ). ( Спустя много лет Горький объяснял: «Я приписал Якову Маякину кое-что от социальной философии Фридриха Ницше»).

Гумилев строил свою жизнь будто по завещанной Ницше аmor fati – любви к року. Он интересовался Ницше, увлекался им, но даже те его стихи, которые считаются ницшеанскими («Песнь Заратустры», «Люди настоящего», «Люди будущего», «Иногда я бываю печален…» — все 1905), так не воспринимаются – не тот тон. Самое ницшеанское у Гумилева – это, пожалуй, его читатели, «сильные, злые и веселые», «убивавшие слонов и людей», верные «нашей планете, сильной, весёлой и злой» (ср. с верностью земле, проповедуемой Ницше). Равно как и сам поэт: «Я учу их, как не бояться,/ Не бояться и делать что надо» («Мои читатели», 1920).

(Правда, относить любое проявление стойкости/смелости/героизма на счет Ницше, как это нередко делают западные исследователи, — по меньшей мер наивно. В одной хорошей книжке написано, например, что Ахматова мужественно вела себя в сталинские годы благодаря урокам Ницше, полученным через школу акмеизма…)

«Ницше можно сравнить с Христом», — умилялся Андрей Белый. «…читал Ницше, который мне очень близок» — писал Блок в письме матери (23.10.1910). Но и в их стихах ничего явно ницшеанского не было. Даже в бодром скандировании Брюсова: «В себе люби сверхчеловека./ Явись, как бог и полузверь», — Ницше распознавался, но не чувствовался.

Чтобы соответствовать Ницше, поэту надо было орать, рвать на груди рубашку, кататься в истерике и т.п. Надо было воспринимать себя, как Заратустра: «И всё-таки я самый богатый и самый завидуемый — я самый одинокий!». Это великолепно получилось у Маяковского.

О Маяковском напоминают первые же строки «Заратустры»: «и в одно утро поднялся он с зарёю, стал перед солнцем и так говорил к нему: “Великое светило!… “» Ср.: «Кричу кирпичу,/ слов исступленных вонзаю кинжал/в неба распухшего мякоть: / «Солнце! /Отец мой!/ Сжалься хоть ты и не мучай!…» («Несколько слов обо мне самом», 1913; здесь же одиозное: «Я люблю смотреть, как умирают дети», истоки которого стоило бы тоже поискать у Ницше).

В октябре 1914-го Маяковский, как некогда Ницше, стал записываться добровольцем на фронт, но ему было отказано по причине политической неблагонадежности. Но о войне он сказал – с восторгом, похожим на тот, который выразил Ницше, и с тем же образом войска, идущего в атаку: «Смерть несется на всю толпу, но, бессильная, поражает только незначительную ее часть. Ведь наше общее тело остается, там на войне дышат все заодно, и поэтому там — бессмертие. Так из души нового человека выросло сознание, что война не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и возвеличенной душе» («Будетляне», 1914). А потом, в стихах, — с ужасом. И споря с презирающим лишних Ницше: «Слышите!/ Каждый,/ ненужный даже,/ должен жить;/ нельзя,/ нельзя ж его/ в могилы траншей и блиндажей/ вкопать заживо -/ убийцы!» («Война и мир», 1915-1916).

Маяковский называл себя «тринадцатым апостолом» («в самом обыкновенном Евангелии»). И так же хотел назвать поэму, но цензура не позволила – и поэма вышла под названием «Облако в штанах» (1915). В ней «проповедует, мечась и стеня,/ сегодняшнего дня крикогубый/ Заратустра».

Достаточно взглянуть на заголовки «Ecce homo» («Почему я так мудр», «Почему я так умен», «Почему я пишу такие хорошие книги»), чтобы убедиться в несомненном родстве Ницше и Маяковского. Его лирический герой тоже в восторге от себя самого, «златоустейшего». Всё, что происходит с ним, самое важное и интересное: «Я знаю — / гвоздь у меня в сапоге / кошмарней, чем фантазия у Гете!». Он переоценивает все ценности:

Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю «nihil».

И вдруг – так неожиданно трогательно! – оговаривается: «мельчайшая пылинка живого/ ценнее всего, что я сделаю и сделал!».

Как Заратустра, Маяковский несет благую весть о приходе нового (сверх-) человека: «И он,/ свободный,/ ору о ком я,/ человек — придет он,/ верьте мне,/ верьте!» («Война и мир»,1915 — 1916).

Как Заратустра (и Санин), он воспевает тело, здоровье и то, что называют «животными инстинктами». Получается смешно:

Среди тонконогих, жидких кровью, —
трудом поворачивая шею бычью,
на сытый праздник тучному здоровью
людей из мяса я зычно кличу! /…/
А сами сквозь город, иссохший как Онания,
с толпой фонарей желтолицых, как скопцы,
голодным самкам накормим желания,
поросшие шерстью красавцы-самцы!
(«Гимн здоровью», 1915)

С Богом Маяковский бодается с той же страстью, что и Ницше. Но, в отличие от Ницше, он не кричит, что Бог умер. И в этом смысле Маяковский последовательнее – потому что если Он умер, то чего так дёргаться по поводу христианства, морали и т.п.?

Поэт весело кощунствует, предлагая Богу устроить «карусель» – с вином и девочками с бульваров. Наскакивает на Него, как пит-бультерьер: «Я думал Ты всесильный Божище./ А Ты недоучка крохотный божик …». Угрожает сапожным ножиком: «Я тебя пропахшего ладаном, раскрою…». Иногда – представляет Его как своего читателя-поклонника:

И Бог заплачет над моей книжкой
Не стихи, а судороги слипшиеся комом
И побежит по небу с нею под мышкой
И задыхаясь будет читать своим знакомым.

Чтобы так обращаться с Богом (к Богу), не нужно быть атеистом. Точнее – никак нельзя быть атеистом. Иначе пропадает пафос и смысл: ведь атеисту некого изобличать и убивать – для него Бога нет. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>